Жду.

Жду получки. Ожидание это становится привычным.
Унизительное в чем-то состояние.
Унизительнее только ожидание подачки.
Поглядываю каждый день на календарик в углу компа. Деньки считаю.
Собственные свои, единоличные деньки отстёгиваю - быстрее бы прошли, ещё денёк, ещё неделька...
Жду ответов из редакций. Где-то три месяца рассматривают, где-то полгода.
Поглядываю на календарик. Ещё денёк, другой...
Жду выходных. Высплюсь, если получится. Может быть, удастся что-то написать.
Откроется дверца в небо и услышится, заговорит со мной кто-то, кто согласится стать моим персонажем, покажется мне во всей красе.
Жду весны. Весной всё легче.
Жду манны небесной, удачи и душевного спокойствия.
Что стану как-нибудь мудрым. Как-то устроится всё и жизнь перестанет подбрасывать мне новые загадки.
Жду мира во всем мире. И понимания человеческого.
Жду, что воры устыдятся. Что люди перестанут врать себе и другим. Что жадность станет дурным тоном. А хамство исчезнет повсеместно, как тиф или холера и так же, как о тифе или холере будут писать в газетах: "В Армавире на последней площадке автобуса маршрута №32 случилась вспышка хамства".
Жду, жду...
А время идёт, идёт. И время моё кончится когда-то.
И ожидание мое кончится.
А мир останется тем же.
Миром, где ждут получки, выходных, отпуска, весны, удачи и мира во всем мире.

Ненавижу фотографии.

Ненавижу.
Не в том беда, что фотографии фиксируют историю моего старения.
Бог с ним. Процесс идёт и даже забавляет.
Не в том вина фотографий, что хранят тех, кого больше нет, хранят небрежно, нелепо, оставляя от целой жизни, порой, лишь неловкую позу или напыщенную мину.
Глядишь, и думаешь - нет, не такой был. Но таким остался!
И некому будет пояснить, что он был, как жил, а кусочек картона останется, упрямый, неисправимый, как жизненная ошибка, случайно подмеченный кем-то грешок, да так подмеченный, что не забудется.
Ненавижу за холодность, отстраненность, медицинскую, жестяную холодность цинка, принимающего любого бесстрастно, безжалостно.
Вот малыш на травке рядом с мамой. Года три ему. Мама его улыбается гордо, с достоинством. Ей и тридцати нет. Вся жизнь впереди.
Малыш машет прутиком, глядит в камеру свысока. Его жизнь - как море, которому берега нет.
Через четыре года его не станет.
Пройдет и десять, и двадцать лет.
Боль утихнет.
А этот день с материнской гордостью за малыша останется на куске картона, зажатый душным альбомом с окнами мертвых мгновений.
Как обнаженный нерв обжигающий.
Как напоминание, что в то самое мгновение всё ещё было возможно, но уже не случится никогда. Что потеряно больше того, что осталось.
Напоминание о том, что глядеть в объектив должно со страхом.
Потому что оттуда смотрит в тебя будущее.
Глядят, как в окно, те, кто ведает, что случилось с тобой.
Кем был ты и что потерял.
И улыбка твоя или смятение будет оценено днем грядущим.
Но не сейчас, когда щелкнул затвор фотоаппарата, рассекая жизнь на "до" и "после".

Устал.

От хвори оправиться не могу.
И старость в затылок дышит.
Устал. Туман на том берегу.
Бессонный скрип камышин.
Падаю, падаю на бегу.
Куда я иду не вижу -
Зыбь мглистая на берегу,
Сумерки полужизни.
Нескладно, неладно, себя не прощу,
И сил на одно утишье:
Попустит, наверное, к декабрю...
А берег тот дальше... и выше...
Плывёт от меня в непроглядную мглу,
Уходит сквозь сны неслышно...